Но близкие друзья поэта в своих мемуарах рисуют образ другого Мишеля – искрометно веселого молодого человека, любящего розыгрыши. Корреспондент «АиФ» собрал воспоминания о Лермонтове.
Девушкам из высшего общества
Вот что писал в своих мемуарах троюродный брат поэта Аким Шан-Гирей: «В домашней жизни своей Мишель был почти всегда весел, ровного характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы... Всё это неоспоримо убеждает меня в мысли, что байронизм был не больше как драпировка; что никаких мрачных мучений, ни жертв, ни измен, ни ядов лобзанья в действительности не было; что все стихотворенья Лермонтова, относящиеся ко времени его пребывания в Москве, только детские шалости, ничего не объясняют и не выражают; почему и всякое суждение о характере и состоянии души поэта, на них основанное, приведёт к неверному заключению.
Он был характера скорее весёлого, любил общество, особенно женское, в котором почти вырос и которому нравился живостию своего остроумия, часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал никаких лишений, ни неудач: бабушка в нём души не чаяла и никогда ни в чём ему не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках. Не была ли это скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как байронизм и разочарование были в то время в сильном ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных московских львиц? Маленькая слабость, очень извинительная в таком молодом человеке».
Но заморочить голову искушенным светским львицам не получалось. Екатерина Верещагина пишет в письме их общей с Мишелем подруге: «У нас очень часто веселье для молодежи — вечера, сбирается все наше семейство. Танцы, шарады и игры, маскарады. Миша Лермонтов часто у нас балагурит». Девушка также сообщает, что Лермонтов подарил ей свою картину и утешает адресата своего письма тем, что той Мишель обещал написать акварель в альбом.
Евдокия Ростопчина, которую поэт считал близким другом, посвятив ей стихотворение «Я верю: под одной звездою мы с Вами были рождены», вспоминает следующее: «Веселое расположение духа проснулось в нем в дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости».
Ростопчина также рассказывает об идее Лермонтова, которая вполне годится для программы «Розыгрыш»: «Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием «Штос», причем он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних.
Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати: наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага».
Друзья поэта восприняли случившееся именно как добрую шутку – никто не обиделся, о «литературном вечере» его участники вспоминали со смехом.
Эскадрон гусар летучих
Сослуживец Лермонтова Руфин Дорохов ( именно он стал прототипом для удалого Долохова в толстовском романе «Война и мир»), изначально негативно настроенный к поэту, изменил мнение о нем на диаметрально противоположное после того, как познакомился с ним ближе.
«Лермонтов, — рассказывал Дорохов, — принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и вообще до книг не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всеми, что терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку.
На каком-то увеселительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно, — мне показалось, что Лермонтов трезвее всех нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо. То, что он был трезвее меня, — совершенная правда, но он вовсе не глядел на меня косо и пил сколько следует, только, как впоследствии оказалось, — на его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не производило никакого действия. Этим качеством Лермонтов много гордился, потому что и по годам, и по многому другому он был порядочным ребенком.
В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на водах, при скуке и безделье».
«Мои друзья вчерашние – враги…»
Даже Николаю Мартынову в своих мемуарах, которые он начинает писать во многом для того, чтобы обелить себя в глазах потомков, не удается произвести на читателя задуманный эффект. Мартынов всячески пытается донести мысль о жесткости Лермонтова, но впечатление его записки оставляют прямо противоположное.
Бывший товарищ поэта, ставший его убийцей, вспоминает о временах учебы в юнкерской школе и своеобразном посвящении, которое старшие товарищи устраивали новобранцам: «Существует почти везде обычай подвергать различным испытаниям или, лучше сказать, истязаниям вновь поступающих новичков. В юнкерской школе эти испытания ограничивались одним: новичку не дозволялось в первый год поступления курить. Но Лермонтов, как истый школьник, не довольствовался этим, любил помучить их способами более чувствительными и выходящими из ряда обыкновенно налагаемых испытаний.
Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей комнате; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном». Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою комнату».
Впрочем, мемуары Мартынов не дописал - видимо, сам чувствовал, что демонизация Лермонтова на примере детских шалостей выходит какая-то неубедительная.
Литературный критик и журналист Александр Дружинин, систематизировавший в 1860 году воспоминания о Лермонтове, пишет следующее: «Большая часть из современников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам. Но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу».
С улыбкой встретил Лермонтов и день своей смерти. В журнале «Заря», подготовившем большую публикацию к столетию поэта, сказано: «По словам барышни, из-за которой был убит Мартыновым (предположительно, генеральши Верзилиной, в доме которой произошла роковая ссора – примечание), он предавался таким шалостям, которые могут прийти в голову разве что пятнадцатилетнему мальчику: бегал в горелки, играл в кошки-мышки, в обруч».
Большая философия маленькой девушки. Как сделать мир ярче 
Заморозке не подлежат. Почему рост тарифов неизбежен 
О семье, любви и верности. Непридуманные истории 
Жертвы микрозаймов. Как теряют квартиры 
«Лук» для «коуча». Что творится с русским языком?